Перефразируя Станиславского, можно с уверенностью сказать: «Играешь злого — ищи, где он добрый». Как правило, сильные, властные, успешные люди открываются совсем с другой стороны с близкими, на территории своего дома. В этом смысле пример моего деда Николая Владимировича Трущенко очень показателен. Он был ректором серьёзного учебного заведения, строил здания, великолепно поставленным голосом читал лекции на огромные аудитории, ездил по всему миру; многие, я знаю, его побаивались, но для нас, членов его семьи, он был любимым добрым дедушкой. Мы с мамой и с сестрой жили в Нижнем Новгороде, а дед с женой, моей бабушкой Екатериной Ивановной в Москве, куда они переехали после назначения деда. Но каждое лето на три месяца мы приезжали на дачу в Быково. Дед каждый день ездил на работу и приезжал вечером с багажником, забитым фруктами, которые он для нас покупал. Почему-то помню картинку открытый багажник и много-много арбузов.
Меня на эту дачу привезли, когда мне не было еще и года, моя сестра на три года младше тоже попала туда совсем маленькой. То есть, мы туда ездили почти 20 лет. И ни разу я не слышала, чтобы дед повысил голос. Наоборот, он всегда разговаривал с нами, как с принцессами. Он говорил, что пока хватит его сил, будет всегда нас защищать. Я тогда была совсем маленькой и спросила: «И от фашистов?», на что он абсолютно серьёзно ответил: «И от них тоже».
Помню, что он был очень искренен в том, о чём писал в статьях и книгах. И это тоже в нём по-человечески меня подкупало. Я училась в старших классах и помню, как он мне объяснял понятие «оппортунизм», подготовился, приводил примеры, старался донести до меня, чем этот самый оппортунизм вреден, а я посмеивалась, поскольку моя главная цель на том этапе была сдать экзамен и заняться чем-нибудь более интересным, например, книжку почитать или с подругами пообщаться.
Он нас баловал, как только мог. Вспоминаю один случай. По-моему, мы тогда с мамой приехали на церемонию открытия Фестиваля молодёжи и студентов в 1985 г, куда дед нас пригласил. В стране борьба с алкоголизмом, в Москве «сухой закон», я подросток. После Церемонии помню, как пошли с дедом и с мамой в кафе, и дед своим зычным голосом попросил: «Всем шампанского!». Дама-официант в передничке руками всплеснула, это невозможно среди дня, да ещё и девочке явно нет 18 лет… А он свое гнёт: «Как же праздник без шампанского! У меня внучка приехала, двойной праздник!» Прекрасно помню его ликующий взгляд, когда нам принесли шампанское в тарелках из-под супа, как будто это не спиртное вовсе, а куриный бульон. Я тогда только понюхала этот «суп», но всем было жутко весело. Но на всякий случай договорились бабушке не говорить.
Потому что бабушка была строгой. Утром требовала вставать очень быстро, она считала, что «залеживаться» нельзя. Ну нельзя, да и всё, даже на каникулах. Она нас очень любила, и мою маму, свою дочку Олю, и нас с сестрой. Но, несомненно, главным человеком в её жизни оставался муж. Это удивительная история, как будто из другого какого-то времени, история их любви и отношений, которые длились более 50 лет. В квартире в Нижнем Новгороде, куда переехала бабушка после смерти деда более 15 картин. Пейзажи или портреты. На всех пейзажах, на оборотной стороне слова любви к своей жене, которой он подарил большинство картин, а на портретах бабушка в молодости, красивая, смеющаяся, яркая.
Удивительно, как в те советские годы бабушка умудрялась оставаться прежде всего женщиной, а не товарищем. Даже внешне. За свою жизнь она много горя хлебнула. Рано потеряла мать, не сложились отношения ни с родным отцом, ни с мачехами, она в бук-вальном смысле скиталась по родственникам, копала окопы под Москвой во время войны, трудилась на нескольких работах, но… всегда была кокетливой, неунывающей, весёлой. Её комсомольские друзья называли «зажигалкой», видимо, тем деда и покорила. У неё тогда уже росла дочка, моя мама. Знакомство деда с бабушкой произошло очень забавно. Он работал в Балахне в райкоме комсомола, и приехал отчитываться о работе в Горький, в обком. Докладывать пришлось очаровательной девушке, которая ему сразу понравилась. Дед, что называется, «распушил хвост», стараясь поразить слушательницу. К его удивлению, она, слушавшая вначале довольно внимательно, постепенно утрачивала интерес. Он усилил напор красноречия. Но чем больше он старался показать «товар лицом», чем подробнее рапортовал об успехах, тем более замешательства она выказывала, и, в конце концов, с извинениями выбежала из комнаты. Недоумевающему Николаю со смехом объяснили: «Балда, у неё ребёнок маленький, она кормить должна, а ты разболтался!»
Но вот что удивительно — в нашей семье всё перемололось, утряслось, и мы всегда знали, что у нас две бабушки и три дедушки. И все родные. У маминого отца, деда Бориса тоже удачно сложилась семейная жизнь. Более того, дед Борис и дед Николай общались, причем не формально, а по-приятельски и даже по-дружески. Вообще мне кажется, большую роль играло бабушкино умение улаживать конфликты, её гостеприимство, житейская мудрость. Она многих людей с дедом примиряла, старалась сглаживать углы, и всегда всех гостей очень вкусно кормила. Я с детства помню её пирожки с разными начинками, слава о которых гремела среди большого круга их друзей и знакомых. У них всегда собиралось много гостей, они принимали маминых сотрудников-физиков, детей друзей, когда те приезжали в Москву куда-нибудь поступать. Я почему-то помню, что частенько в доме гостили лётчики-космонавты. Сказать, откуда началось знакомство и дружба деда и бабушки с Севастьяновыми, Мосаловыми не могу, но за общим столом их всех помню. Имелось много у них знаменитых друзей. И когда дед уже был очень болен, друзья помогали. И деду, и бабушке. Когда ректором МосГУ, преемника ВКШ, стал Игорь Михайлович Ильинский, в школе открыли доску памяти деда и его именную аудиторию, студенты получили именную стипендию Н.В. Трущенко, а бабушке до самой её смерти, в течение многих лет приходили деньги, которые очень скрашивали ее жизнь.
Бабушка действительно была яркой, и успешной, она привлекала внимание к себе в любом возрасте. Так она следила за собой. Выходя на рынок, например, долго примеряла кофты, коих у неё насчитывалось множество, и выбирала лучший вариант. Но конечно, именно любовь всю жизнь поддерживала её, дед дал ей возможность всегда чувствовать себя любимой. После смерти деда, а бабушка пережила его на 15 лет, она жила тем, что перечитывала его письма, их несколько чемоданов. Он писал ей почти каждый день, иногда по нескольку писем, из любой командировки, писал, даже уезжая на один день! Это тем более удивительно, что я прекрасно помню: каждый день он очень рано начинал работать, ещё до отъезда на работу несколько часов писал в своём кабинете за столом. Но любовь, несомненно, измеряется временем, затраченным на любимого человека. На бабушку и на письма к ней у него всегда находилось время. А вот она писать не любила, отвечала ему из-редка, а потом говорила, что жалеет об этом. Мы с мамой советовались, опубликовать ли его письма, чтобы просто они не пропали, чтобы обрели вторую жизнь. Потому что эти письма — жизненный роман. Но нет, публиковать их нельзя, даже читать их нам не очень удобно, потому что это личная жизнь двух любящих, очень сильно привязанных друг к другу людей. Не предназначены они для публичного прочтения, невозможно отделить в них темы работы, совместного хозяйства и просто эмоциональных очень близких отношений мужчины и женщины. Вот письма Маяковского к Лиле Брик опубликовали, на мой взгляд, зря…
Я уже несколько лет живу в Москве, переехала сюда, когда ни деда, ни бабушки здесь уже не было. Но их присутствие в моей жизни я до сих пор чувствую. И незримую помощь.
И поддержку.
